Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года - Лев Александрович Данилкин

гагаринской жизни, и, соответственно, послеполетные 1960-е годы не были чисто инерционным движением. Полет был лишь финалом инициации – а дальше включились и работали другие двигатели – даже если посторонним казалось, что летит он “просто так”, на еще той, королёвской, тяге.

Это означает, что Гагарин – НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ключевая фигура русской истории. Простой или сложный, он был человек, которому судьбой было предназначено стать монадой, вокруг которой объединится очень сложная структура; и уже к концу жизни он, во-первых, четко осознавал возложенную на него миссию; а во-вторых, был готов к ней гораздо лучше, чем вначале. Именно это движение – от простого к сложному, особенно трудное при имевшихся начальных данных; почти невозможное – но компенсировавшееся везением – мы и хотели показать в своей книге. Его полет, на самом деле, – только прелюдия, момент, когда он заработал гигантский стартовый капитал; выстроил себе ракету-носитель, “Энергию”. Но сам “Буран” – орбитальный самолет “ЮГ”, космический челнок, Гагарин как самостоятельная фигура, способная в одиночку изменить мир, – так и не успел взлететь.

А что если нет? Если бы он остался жив – и… и ничего? Пожалуй, с высокой степенью вероятности можно предположить, что Гагарин поддержал бы танки в Праге в 1968-м, “генералом в отставке лопатил бы землю в Подмосковье на приусадебном. Распухал бы от комаров и от водки. Принял бы ГКЧП, но затем перешел бы на сторону Ельцина, как все служаки” [6] – а в 2000-е стал бы членом “Единой России”, занял бы место в совете директоров какого-то банка, слушал бы группу “Любэ” (ну да, рабоче-крестьянско-военная тематика плюс обучение в люберецкой “ремеслухе”), подписывал бы письма с требованием осудить, замочить и обнулить, тыкал в виноватых – кто просверлил дырку в МКС, участвовал бы в рекламных кампаниях тех продуктов, маркетологам которых пришла бы в голову идея связать их с космическими высокими технологиями[89].

Можно сколько угодно иронизировать относительно того, что он заживо мумифицировался – а как иначе назвать всю его “представительскую деятельность”, поездки на комсомольские слеты и военные праздники. И, да, он произносил слово “агентство” с ударением на первом слоге, тыкал незнакомым людям, рассказывал анекдоты про старшину-рашпиля и носил плебейскую стрижку. И это называется “эволюционировал”? Может быть – если уж он в самом деле собирался “расти” – ему следовало бы для начала последовать примеру Элизы Дулиттл и обучиться хорошим манерам, исправить непрестижную фонетику, откорректировать мимику, сменить прическу? Может быть; но зачем? Гагарин был публичным лицом власти – и должен был выглядеть адекватно обстоятельствам: как раздавшийся в талии, пообтершийся, в папахе и шинели, мужчина, способный держаться на ногах после литра “Столичной”; “наш мужик”. Командир в особенной, не такой, как другие, со своими порядками, стране. Вечно модернизирующейся – и вечно в условиях кризиса, постоянно воюющей – горячо ли, холодно, с более-менее казарменными условиями проживания; где говорят одно, а подразумевают другое, где “подтянемся на ходу” означает перманентную “догоняющую мобилизацию”, но как-то уж так – иногда блефом, иногда работой до полусмерти – дело делалось, по-настоящему делалось; потом, конечно, все <прохлопали> – но наверняка это временно, “Юра, мы все исправим”.

Между тем “с высокой степенью вероятности” не означает “наверняка”: в этой книге мы пытались показать, что Гагарин был необычным, труднопрогнозируемым человеком и он в самом деле стремительно эволюционировал интеллектуально; и если уж вы сообразили, что группа “Любэ” может показаться синонимом пошлости – то и у него хватило б на это ума; даже и не сомневайтесь. Другое дело, что тогда как, столкнувшись со свинцовыми мерзостями российской действительности, большинство тонко чувствующих людей без труда находят оправдания для моральной паники, Гагарин склонен был копировать одного из своих учителей, Фридриха Артуровича Цандера, который, когда ему становилось “окончательно плохо”, сжимал себе руками голову и исступленно твердил: “На Марс, вперед, на Марс, на Марс!” [9].

Обрюзгший или по-юношески стройный, Гагарин обречен был представлять государство в любой актуальной форме – социалистическое, агрессивно-либеральное, монопольно-капиталистическое, “суверенную демократию” или конфедерацию швейцарского типа; отделенное от Запада Берлинской стеной – или соединенное с ним трубопроводом с максимальным диаметром. В том, что на Гагарине паразитировал бы любой из кремлевских режимов, можно не сомневаться; он ни при каких обстоятельствах, ни при каком устройстве общества не был бы аутсайдером; вопрос лишь в том, мог ли бы он стать именно центральным, руководящим элементом этой системы – или скорее пассивно примагничивался бы к ней. В любом случае отношения Гагарина с государством не выглядели как противостояние бесчеловечной машине, высасывающей из живого человека душу. Разумеется, нет; это был симбиоз, и он пользовался всеми плюсами партнерского статуса.

Пользовалось своим симбионтом и государство; ведь, конечно, не только СССР повезло с Гагариным – но именно власти, прежде всего. Благодаря Гагарину на какое-то время власти удалось нагрузить население Общим Проектом – космосом, причем персонифицировать и гуманизировать идею космоса. Космос стал так же притягателен, симпатичен и открыт, как вот этот конкретный человек, такой же, в перспективе, “наш”, “свой”, как он. Власти удалось привязать национальную идентичность к возможности совершать космические полеты; связать в сознании людей доступ в космос – и судьбу человечества в целом, да еще и национальную безопасность, экономическое развитие и будущее отечественной науки.

После того как Гагарин погиб, от “народа” отдалился не только космос, но и власть; и то и другое выглядело как холодное потенциально травматичное для психики пространство, от которого ничего хорошего не жди.

Гагарин воплощал собой Историю как процесс, в ходе которого человечество не просто стихийно эволюционирует, но последовательно занято реализацией некоего Проекта. Отсюда лишняя горечь от гибели: похоже, вместе с не успевшим “вырасти” Гагариным мы потеряли еще и надежду на то будущее, которое связывалось с этим Проектом[90].

С тех пор положение дел, сами знаете, только ухудшилось.

И раз так – с какой, вообще, стати в мире, где космос воспринимается как холодный чулан со спутниками, позволяющими обывателю войти в свой фейсбук в любом месте планеты Земля; где живая икона – Марк Цукерберг; где, чтобы проникнуть в верхние этажи социальной пирамиды, следует мечтать не о карьере полярного летчика, а клепать приложения для айфона; где человечество, вместо экспансии во Вселенную, выбрало другой, изоляционистский глобальный проект и другой путь самоорганизации – социальную сеть, – зачем в этом мире нам нужен Гагарин? Гагарин – который превратился даже не в героя идеологического комикса, а в китчевую фигуру, в экспонат краеведческого музея, который всегда может отвлечь на себя внимание в трудные моменты – например, когда очередной российский спутник по каким-то причинам не выходит на заданную орбиту?

Затем, что – даже и так – “идея Гагарина” все равно никуда не делась – и она все так же “работает”.

В